Эрих Ремарк - Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса]

Ознакомительный фрагмент

— Как вы думаете, будет сегодня ужин или нет? — спросил Агасфер.

— Болван! — ответил ему голос из темноты. — Чего тебе надо? Сначала ты хочешь, чтобы тебя расстреляли, а потом спрашиваешь, дадут ли тебе поесть!

— Еврею нельзя без надежды.

— «Без надежды»! — снова захихикал Вестхоф.

— Конечно. А как же? — ответил Агасфер невозмутимо.

Вестхоф поперхнулся и вдруг всхлипнул. Его уже несколько дней терзал барачный коллер[1].

509-й открыл глаза.

— А может быть, сегодня ничего не дадут, — сказал он. — В наказание за бомбежку.

— Эй ты, со своей дурацкой бомбежкой! — опять раздался голос из темноты. — Ты сегодня заткнешься или нет?!

— У кого еще есть что-нибудь съедобное? — осведомился Агасфер.

— О боже!.. — простонал голос из темноты. Слишком очевидный идиотизм вопроса делал какие-либо комментарии излишними.

Агасфер не обращал на него внимания.

— В лагере Терезиенштадт у одного был кусок шоколада, а он об этом и не знал! Сам спрятал его, когда их пригнали, и забыл. Молочный шоколад… В обертке с портретом Гинденбурга.

— А может, еще и с паспортом в придачу, а?.. — проскрипел все тот же голос.

— Нет. А на этом шоколаде мы протянули два дня.

— Кто это там все кричит? — спросил 509-й Бухера.

— Один из тех, что прибыли вчера. Новенький. Привыкнет.

Агасфер вдруг насторожился.

— Кончилось..

— Что?

— Тревога. Это был отбой. Последний сигнал.

В бараке вдруг стало совсем тихо. Потом послышались шаги.

— Убирай овчарку, — прошептал Бухер.

Агасфер затолкал сумасшедшего под койку.

— На место! Тихо! — Он приучил его слушаться команд. Если бы эсэсовцы нашли его, ему бы, как сумасшедшему, немедленно сделали «обезболивающий» укол.

— Это Бергер, — сообщил Бухер, вернувшись обратно от двери.

Доктор Эфраим Бергер был человеком маленького роста с обвисшими плечами и совершенно лысой головой, похожей на яйцо. Его воспаленные глаза постоянно слезились.

— Город горит, — сказал он, едва переступив порог.

509-й встрепенулся.

— Что они там об этом говорят?

— Не знаю.

— Как не знаешь? Ты же должен был что-нибудь слышать.

— Нет, — ответил Бергер устало. — Они перестали жечь, когда началась тревога.

— Почему?

— Откуда мне знать? Приказано — и точка.

— А СС? Ты видел кого-нибудь из них?

— Нет.

Бергер пошел между нарами в глубину барака. 509-й посмотрел ему вслед. Он ждал Бергера, хотел поговорить с ним, но тот казался таким же безучастным к бомбежке, как и другие. Он не понимал этого.

— Ты не хочешь на воздух? — спросил он Бухера.

— Нет.

Бухеру было двадцать пять лет. Семь из них он провел в лагере. Его отец был редактором социал-демократической газеты; этого оказалось достаточно, чтобы упрятать сына за колючую проволоку. «Если он выйдет отсюда, он сможет прожить еще сорок лет, — подумал 509-й, — сорок или пятьдесят. А мне уже пятьдесят. Мне бы осталось еще десять, от силы двадцать лет». Он достал из кармана щепку и принялся жевать ее. «С чего это я вдруг стал думать об этом?» — мелькнуло у него в голове.

Бергер вернулся обратно.

— Ломан хочет тебе что-то сказать, 509-й.

Ломан лежал в дальней части барака на нарах нижнего яруса без соломенной подстилки. Он сам так захотел. У него была тяжелая форма дизентерии, и он уже не мог вставать. Он думал, что так — гигиеничнее. Он ошибался. Но все уже привыкли к этому. Почти каждый в большей или меньшей степени страдал поносом. Для Ломана это было настоящей пыткой. Он умирал и при этом извинялся за каждую судорогу своей кишки. Лицо его стало таким серым, что он мог бы сойти за негра, из которого выкачали всю кровь. Он шевельнул рукой, и 509-й наклонился к нему. Грязновато-желтые белки глаз Ломана тускло поблескивали.

— Ты видишь это? — прошептал он и широко раскрыл рот.

— Что? — 509-й посмотрел на посиневшее нёбо.

— Сзади, внизу — золотая коронка.

Ломан повернул голову в сторону узенького оконца. За ним стояло солнце, и эта часть барака была освещена слабым, розоватым светом.

— Да, вижу, — сказал 509-й. Он ничего не видел.

— Вытащите ее.

— Что?

— Вытащите ее! — прошептал Ломан нетерпеливо.

509-й посмотрел на Бергера. Тот покачал головой.

— Она же прочно сидит, — сказал 509-й.

— Тогда вытащите зуб. Он сидит не так уж прочно. Бергер может это сделать. Он же делает это в крематории. Вдвоем вы сможете.

— Почему ты хочешь, чтобы мы вытащили ее?

Веки Ломана медленно поднялись и опустились. Они напоминали черепашьи веки. На них уже не было ресниц.

— Сами знаете. Золото. Купите на эти деньги еду. Лебенталь может обменять ее на деньги.

509-й не отвечал. Менять золотую коронку было очень опасным делом. Все золотые коронки регистрировались при поступлении каждой новой партии заключенных и позже, в крематории, вытаскивались и сортировались. В тех случаях, когда не хватало одной коронки, отмеченной в списках, отвечал весь барак. Его лишали пищи до тех пор, пока не будет возвращена коронка. Тот, у кого находили коронку, немедленно отправлялся на виселицу.

— Вытащите ее! — еще раз просипел Ломан. — Это нетрудно. Щипцами! Или просто проволокой.

— У нас нет щипцов.

— Тогда проволокой! Согните проволоку крючком.

— Проволоки у нас тоже нет.

Глаза Ломана закрылись. У него больше не было сил. Губы его продолжали беззвучно шевелиться, тело оставалось неподвижным и казалось плоским, и только его черные, запекшиеся губы — эта крохотная воронка жизни, в которую уже медленно потекла свинцовая тишина небытия, — напоминали о том, что он еще жив.

509-й выпрямился и посмотрел на Бергера. Ломан не мог видеть их лиц, их заслоняли нары.

— Ну что с ним?

— Уже ничего не поможет.

509-й кивнул. С ним это уже не раз бывало — что он почти ничего не испытывал при виде умирающего. Косой луч осветил пятерых скелетов, похожих на тощих обезьян, которые сидели на нарах верхнего яруса.

— Скоро он сдохнет? — спросил один из них, скребя под мышками и зевая.

— А что?

— Мы займем его койку. Я и Кайзер.

— Успеешь еще.

509-й на мгновение засмотрелся на плавающий свет из оконца, который, казалось, существовал сам по себе, отдельно от вонючего барака. Тот, который спросил о Ломане, принялся жевать гнилую солому. Его кожа напоминала шкуру леопарда: она была покрыта черными пятнами. Где-то поблизости, на соседних нарах, какие-то двое переругивались высокими, тонкими голосами; послышались вялые, слабые удары.

Что-то едва ощутимое коснулось ноги 509-го. Это Ломан подергал его за штанину. Он снова склонился над ним.

— … вытащить! — прошептал Ломан.

509-й присел на край его «койки».

— Мы ничего не сможем на нее выменять. Это слишком опасно. Никто не захочет рисковать.

Губы Ломана задрожали.

— Она не должна им достаться! — выдохнул он с силой. — Только не им! Я заплатил за нее сорок пять марок. В двадцать девятом году. Только не им! Вытащите ее!

Он вдруг скорчился и застонал. Кожа на его лице сморщилась, но только у глаз и вокруг рта — других мышц, которые могли бы выразить боль, на нем не осталось.

Наконец он выпрямился. Из груди его вместе со сжатым воздухом вырвался жалобный стон.

— Не переживай, — успокоил его Бергер. — У нас еще есть немного воды. Ничего страшного. Мы уберем это.

Ломан помолчал немного.

— Обещайте мне, что вы ее вытащите — до того, как они меня заберут, — прошептал он, наконец. — Потом-то вы сможете?

— Хорошо, — сказал 509-й. — Ее не зарегистрировали, когда ты сюда попал?

— Нет. Обещайте мне! Слышите?

— Обещаем.

Глаза Ломана помутнели и вновь прояснились.

— Что там случилось — снаружи?

— Бомбежка, — ответил Бергер. — Бомбили город. В первый раз. Американцы.

— О!..

— Да, — произнес Бергер тихим, но твердым голосом. — Осталось уже недолго ждать! Им отомстят за тебя, Ломан.

509-й резко взглянул на него. Бергер все еще стоял, и умирающий не мог видеть его лица. Он видел только его руки. Кулаки то сжимались, то разжимались, словно душили какого-то невидимого врага, отпускали и вновь сдавливали его горло.

Ломан лежал тихо. Он снова закрыл глаза и почти не дышал. 509-й не знал, понял ли тот, что говорил ему Бергер.

Он поднялся.

— Умер? — спросил тот же самый скелет с верхнего яруса. Он все еще продолжал чесаться. Четверо других маячили рядом с ним, словно тени, словно истуканы. Глаза их были пусты.

— Нет.

509-й повернулся к Бергеру.

— Почему ты сказал ему это?

— Почему? — Лицо Бергера передернулось. — Потому! Ты что, не понимаешь?

Свет окутал его голову, похожую на яйцо, розовым облаком. В густом, отравленном зловониями воздухе казалось, будто она дымится. Глаза его сверкали. Они были мокрыми. Но они были такими всегда, они были хронически воспалены. 509-й, конечно, мог понять, почему Бергер сказал это. Но что это было за утешение для умирающего? С таким же успехом эти слова могли сделать его конец еще тяжелее. Он заметил, как на кирпично-красный глаз одного из истуканов села муха. Веки его остались неподвижными. А может быть, это все-таки утешение, думал 509-й. Может быть даже — единственное утешение для того, кто должен умереть.